Птица малая - Страница 8

На сей раз Джон решил заглянуть к Сандосу утром, надеясь застать его бодрым после ночного отдыха, чтобы попытаться вразумить. Кто-то должен объяснить парню, меж какими молотом и наковальней он оказался. Хотя Сандос не хотел говорить о миссии, команда корабля, каким-то чудом отправившая его обратно, пострадала не от этого умалчивания. Люди, утверждающие, что межзвездное путешествие нерентабельно, не учитывают громадные коммерческие возможности, возникающие из-за наличия событий, о которых можно рассказать аудитории из восьми с лишним миллиардов заинтересованных слушателей. Консорциум по контактам выжал из этой драмы все, что можно, выдавая ее крошечными эпизодами, выдаивая у публики интерес и деньги даже после того, как стало ясно, что их собственные люди, вероятно, погибли на Ракхате.

В конце концов они подошли к той части рассказа, где находят Сандоса, и тут все оказались в дерьме. Исчезновение чудаковатых иезуитских миссионеров трансформировалось из трагической загадки в безобразный скандал: насилие, убийство и проституция, поставляемые в дразнящих дозах, от которых волосы вставали дыбом. Первоначальное восхищение публики научной сноровкой и решительной стремительностью, сделавшими эту миссию возможной, повернулось на 180 градусов, а освещение в новостях стало столь же безжалостным, насколько оно было циничным. Почуяв кровь, медиа-акулы преследовали каждого, кто был еще жив и мог знать членов иезуитской миссии. Подробности частной жизни Д. У. Ярбро, Марка Робичокса и Софии Мендес были вытащены на свет и цинично прокомментированы журналистами, чье собственное поведение оставалось за кадром. Но осыпать бранью можно было лишь единственного выжившего, Сандоса, и поэтому он стал главной мишенью, несмотря на то, что люди, знавшие его до миссии, вспоминали о нем, как правило, с любовью или уважением.

Если бы Сандос был здесь непорочен, как младенец, это ничего бы не изменило, думал Джон. Там он был шлюхой и убийцей. Чтобы этот котелок закипел, не требовалось никакого дополнительного скандала.

– Мне нечего сказать. Я выйду из Ордена, – продолжал упорствовать Сандос, когда на него наседали. – Мне нужно лишь немного времени.

Возможно, он думал, что, если будет хранить молчание, интерес угаснет; или он считал, что сможет выдержать преследования и нажим. Джон сомневался в этом; репортеры съедят Сандоса живьем. Его знали по всему миру, а эти руки – словно каинова печать. На Земле для него не осталось безопасного прибежища, кроме Ордена иезуитов, но даже там он был парией, несчастным ублюдком.

Однажды Джон Кандотти ввязался в уличную драку просто потому, что счел силы слишком неравными. За его хлопоты ему сломали нос, а парень, которому Джон помогал, вовсе не был преисполнен благодарности. И все же тогда он поступил правильно.

Неважно, насколько сильно Сандос оступился на Ракхате, думал Джон. Сейчас ему нужен друг. Так какого черта? Им вполне могу оказаться я.

В эту минуту Эмилио Сандос думал не о том, что его съедят заживо, а о еде. Он оценивал гренок на подносе с завтраком, принесенном в его комнату братом Эдвардом. Наверное, Эдвард полагал, что Сандосу пора пытаться жевать. Оставшиеся у Эмилио зубы теперь держались в деснах прочнее. И ему было стыдно, что приходится превращать пищу в пюре и сосать все через соломинку, что он инвалид…

Утерянные слова возвращались к нему, всплывая, точно пузырьки воздуха сквозь воду, врываясь в рассудок. У слова «инвалид» есть два смысла, два произношения. «Потерявший законную силу», – думал Эмилио. Я – инвалид.

Он застыл, напрягшись в ожидании шторма, но ощутил лишь пустоту. Это уже прошло, подумал Эмилио и вернулся мыслями к гренку. Еще не решаясь говорить без репетиции, он предварительно выстроил это предложение.

– Брат Эдвард, – сказал он наконец, – не будете ли вы столь добры, чтобы разломить хлеб на маленькие куски, а затем оставить меня одного?

– Конечно, сэр, – сказал Эдвард, хлопоча над подносом и расставляя все так, чтобы можно было легко достать.

– Это все было на английском, да?

– Да. Причем на очень хорошем английском, сэр.

– Если я буду путаться, вы мне говорите.

– Конечно, сэр.

Изоляция и пытки часто приводят к подобной дезориентации, к смешению языков. У Эдварда Бера было много опыта по уходу за такими людьми – тела разрушены, души надломлены, психика расшатана. Оценив эту особенную ситуацию и человека, который в нее попал, брат Эдвард как бы надел маску британского дворецкого, вроде бы забавлявшую Сандоса и позволявшую тому сохранять некоторое достоинство во время самых неловких моментов. С Сандосом следовало обращаться аккуратно. Его физическое состояние было столь плачевным, а положение в обществе столь сложным, что хотелось защитить его от воспоминаний о том, скольких друзей он потерял на Ракхате, как быстро их миссия пришла от надежд к краху и каким недавним все это было для него. Будучи сам вдовцом, Эдвард Бер уважал чужое горе.

– В конце концов все наладится, сэр, – сказал Эдвард после того, как раскрошил тост и пододвинул тарелку к Сандосу. – Старайтесь относиться к себе с терпением.

Повернувшись к окну, Эдвард раздвинул шторы, вытянувшись всем своим полным телом. Жена звала его Тедди Бером. – из любви и потому что сложением он напоминал плюшевого медвежонка.

– Если вам понадобится что-то, – сказал он Сандосу, – я рядом.

Затем Эдвард ушел.

Чтобы прикончить единственный гренок, потребовалось полчаса, и процесс этот был не из приятных; но никто не следил, и Сандос справился. Затем, к своему непреходящему удивлению, он ощутил, что его одолевает вялость, и заснул на солнце, обмякнув в кресле, стоящем возле окна.