Птица малая - Страница 41

Первые месяцы в иезуитской средней школе стали для Эмилио шоком. Он настолько же отставал от других учеников по предметам, насколько превосходил в жизненном опыте. Мало кто из мальчиков заговаривал с ним – разве для того, чтобы подразнить, – и он отвечал тем же. Д. У. заставил Эмилио пообещать одно: никого не бить. «Только не распускай кулаки, mano. Больше никаких драк. Сынок, держи себя в руках».

Из семьи никто ему не писал и не звонил, тем более не навещал. Его брат избежал наказания, сообщил Д. У. незадолго до окончания первого семестра, но все еще винит Эмилио за то, что случилось. Ну и черт с ним, кого это волнует? – со злостью подумал он и поклялся, что никогда больше не будет плакать. В ту ночь Эмилио перелез через стену. Нашел себе шлюху, напился. Вернулся обратно, сознательно нарываясь на скандал. Если кто и заметил, как он уходил, то не стал ничего говорить.

Отлив начал сменяться в Эмилио приливом примерно на восьмом месяце второго курса. Спокойная методичность жизни в школе-интернате стала его привлекать. Ни кризисов, ни страха, ни выстрелов и криков в ночи. Ни избиений. Каждый день протекал по плану, без сюрпризов. Почти не желая того, Эмилио преуспел в латыни. Даже выиграл приз «За превосходство». Ему нравилось звучание этого слова. В мыслях Эмилио прокручивал его раз за разом.

Третий курс он закончил лучше, несмотря на то, что почти весь год потратил на споры со священниками. Все, что Эмилио знал о религии, казалось ему полной чушью; он был обезоружен, когда святые отцы с готовностью признали, что некоторые истории на самом деле являются благочестивыми домыслами. Но, оценив его характер, они подзадоривали Эмилио продраться сквозь то, что он считал вздором: найти ядро истины, тщательно сохраненной и предназначенной тем, кто явится за ней.

Месяц проходил за месяцем, и Эмилио ощущал себя так, словно что-то в его груди высвобождалось, как будто то, что сжимало его сердце, ослабило хватку. А затем однажды ночью, в коротком безмолвном сне, ему явился образ розы, распускавшей лепесток за лепестком из плотно свернутого бутона, и он проснулся потрясенным, с лицом, мокрым от слез.

Эмилио никому не рассказал о своем сне, и сам усердно старался его забыть. Но когда ему исполнилось семнадцать, он поступил в послушники.

Многие этому удивились, но, как заметил Д. У. Ярбро, у Эмилио много общего с баскским солдатом, основавшим в XVII веке Общество Иисуса. Как и Игнатий Лойола, Эмилио Сандос познал жестокость, смерть, липкий страх, а когда миновали дни молчания, во время Долгого Уединения, у него осталось прошлое, о котором стоило говорить – чтобы пересмотреть его и отвернуться.

То, что других молодых людей отвращало от священства, было для Эмилио бальзамом: ordo regularis, литургические каденции, спокойствие, целеустремленность. Даже целибат. Ибо, оглядываясь на свою беспорядочную юность, Эмилио сознавал, что весь его сексуальный опыт замешан на власти, гордыни или похоти, не разбавленных любовью. Было легко поверить, что жизнь в безбрачии является харизмой – особой разновидностью благодати. И вот так это началось: после послушничества – классическое и гуманитарное образование, затем философское. Регентство, когда юного схоласта послали учительствовать в одну из средних школ Ордена. Затем годы, отданные теологии, завершившиеся наконец посвящением в духовный сан, а потом – получение третьей монашеской категории и завершающие обеты. Из десяти начавших подготовку в иезуиты выдерживали весь курс, наверное, лишь трое. К изумлению многих, кто знал его в детстве, в их числе оказался Эмилио Сандос.

Однако на протяжении всех лет подготовки молитвой, сильнее других отзывавшейся в его душе, был крик: «Господи, я верую. Помоги мне в моем неверии».

Жизнь Иисуса он находил глубоко трогательной; с другой стороны, чудеса казались преградой на пути к вере, и Эмилио пытался объяснить их себе в рациональных терминах. Допустим, там и впрямь было только семь буханок хлеба и семь рыб, думал он в темноте. Возможно, чудо заключалось в том, что люди поделились своим добром с незнакомцами.

Эмилио сознавал свой агностицизм и был терпелив. Вместо того чтобы отрицать существование вещей, которые не мог постичь, он признал подлинность своих сомнений и следовал по избранному пути, молясь вопреки им. В конце концов Игнатий Лойола, солдат, который убивал, распутничал и сильно подпортил свою душу, говорил, что молитву можно считать действенной, если потом ты способен поступать более порядочно и думать более ясно. Как однажды сказал ему Д. У.: «Сынок, иногда достаточно и того, что не ведешь себя, как придурок». И по этому щедрому, хотя неизящному критерию Эмилио Сандос мог считать себя человеком Бога.

И хотя Эмилио надеялся когда-нибудь отыскать тропку к тому уголку в своей душе, который был сейчас для него закрыт, он был рад пребывать там, где находится. Он никогда не просил Господа доказать Свое существование маленькому Эмилио Сандосу – просто потому, что тот не ведет себя, как придурок. На самом деле Эмилио не просил ни о чем. Он и без того получил более чем достаточно, чтобы быть признательным, и не важно, существует ли Бог, дабы принимать его благодарности или ждать их.

Лежа в кровати этой теплой августовской ночью, Эмилио не ощущал Присутствия, не слышал Голоса. Он чувствовал себя таким же одиноким во Вселенной, как и всегда. Но было трудно удержаться от мысли, что из всех людей, желавших получить от Бога знак, именно он нынешним утром, в Аресибо, узрел его воочию.

После этого Эмилио заснул. Перед самым рассветом ему приснился сон. Он сидел в темноте в каком-то тесном месте. Он был один, было очень тихо, и он мог слышать свое дыхание и шум крови в ушах. Потом дверь, о наличии которой Эмилио не подозревал, стала открываться, и он увидел за ней вспышку света.