Птица малая - Страница 113

113

Марк и София доложили, что попытаются сесть, и с тех пор на связь не выходили. Джимми считал, что причина, возможно, в сильной грозе, разразившейся по другую сторону гор, но Джордж сказал, что это лишь исказило бы сигналы, а не заглушило их вовсе. Предполагать самое страшное не хотел никто.

Эмилио печатал еще некоторое время, затем закрыл файл, удовлетворенный тем, что настучал достаточно, дабы утром восстановить цепочку мыслей.

– Извини, Энн. Я думал сразу на четырех языках, и если б мы заговорили…

Он растопырил пальцы и издал губами звук, напоминающий взрыв.

– Как они у тебя не перепутываются? – спросила она. Зевнув, Эмилио растер лицо.

– Не всегда удается. Это забавно. Если я в совершенстве, не пропуская слов и не путая мысли, понимаю разговор на арабском, амхарском, на руанджа или еще каком, то запоминаю все детали, как если бы он проходил на испанском. А польский и инупиакский не задерживаются в памяти.

– Те, которые ты освоил на Аляске, между Туком и Суданом, верно?

Кивнув, он плюхнулся на подушку, разминая пальцами глаза.

– Возможно, эти два я освоил не очень хорошо, потому что был обижен, когда их учил. Я так и не привык к холоду, к темноте и подозревал, что трачу время впустую. – Убрав руки от лица, Эмилио искоса посмотрел на нее. – Нелегко быть послушным, если считаешь своих начальников ослами.

Энн фыркнула. Его не упрекнешь в излишней лояльности, подумала она.

– По крайней мере, в Судане было тепло.

– Не тепло. Жарко. Даже для меня – жарко. И к тому времени, как я попал в Африку, я уже сильно продвинулся в освоении языков в полевых условиях. И там… ну, профессиональное раздражение казалось мелочным и неуместным.

Эмилио сел и уставился в темноту.

– Это ужасно, Энн. Прежде всего надо было накормить людей. И сохранить жизнь детям.

Он потряс головой, прогоняя воспоминания.

– До сих пор удивляюсь, что за тот год выучил три языка. Это произошло само собой. Там я не был лингвистом.

– А кем был?

– Священником, – сказал он просто. – Именно тогда я на самом деле стал понимать то, что было сказано при посвящении: «Tu es sacerdos in aeternum».

Священник навечно, подумала Энн. Неизменно и всегда. Прищурившись, она изучала это изменчивое лицо: испанец, индеец, лингвист, священник, сын, возлюбленный, друг, святой.

– А сейчас? – спросила она тихо. – Какой ты сейчас, Эмилио?

– Сонный.

С нежностью обхватив Энн за шею, он притянул ее ближе и коснулся губами ее растрепанных волос, серебристо-золотых в свете походной лампы.

Она указала на монитор:

– Слышал что-нибудь?

– Энн, я бы объявил от этом. Громко и во всеуслышание.

– Д. У. никогда не простит себе, если с ними что-то случится.

– Они вернутся.

– Почему ты так в этом уверен, всезнайка?

Повинуясь велению сердца, Эмилио процитировал Второзаконие:

– «Вы собственными глазами увидели, что сделал Господь, ваш Господин».

– Я видела, что могут сделать люди…

– Ты видела что, – признал он, – но не почему! Вот в чем Господь, Энн. В этом самом «почему».

Поглядев на Энн, он понял ее сомнения. А в его душе было столько радости, такое цветение…

– Хорошо, – сказал Эмилио, – скажем так: в почему есть поэзия.

– А если София и Марк лежат в груде обломков? – требовательно спросила Энн. – Где тогда поэзия Бога? Где поэзия в смерти Алана, Эмилио?

– Бог знает, – сказал он, и в его тоне было как признание смерти, так и утверждение веры.

– Видишь, вот здесь-то все и рассыпается! – воскликнула Энн. – Меня всю жизнь терзает вопрос – почему Богу достаются похвалы, но Его никогда не винят. Я не могу с этим согласиться. Или Бог отвечает за все, или Он не отвечает. Что ты делал, Эмилио, когда дети умирали?

– Плакал, – признался он. – Иногда я думаю, что Господу нужно, чтобы мы плакали Его слезами.

Наступила долгая пауза.

– И я старался понять Его.

– А сейчас понимаешь? – спросила Энн почти с мольбой. Если б Эмилио сказал, что понимает, она бы ему поверила.

– Можешь ты сейчас увидеть поэзию в смерти детей?

– Нет, – сказал он, помолчав; затем добавил: – Все еще нет. Ее трудно разглядеть и оценить.

Была уже середина ночи, и Энн встала, собираясь вернуться в постель, но обернулась и увидела на его лице знакомое выражение.

– Что? – потребовала она ответа. – Что?

– Ничего.

Отлично зная свою паству, Эмилио пожал плечами.

– Но если это все, что удерживает тебя от веры, то попробуй не сдерживаться и обвинять Господа в любой момент, когда сочтешь это уместным.

По лицу Энн расплылась медленная улыбка, и, задумавшись, она опять села рядом с ним на подушку.

– Что? – настала его очередь спросить.

В ее улыбке не осталось и следа благодушия.

– О чем ты думаешь, Энн?

– О, у меня есть претензии к Богу, – сказала она сладким голосом, а затем обеими ладонями зажала рот, стараясь удержаться от громкого смеха. – Эмилио, милое мое дитя, – лукаво произнесла она. – Похоже, нашлась теология, с которой я могу примириться! Ты даешь мне благословение – да, святой отец? Готов стать соучастником?

– А ты собираешься Ему нагрубить? – Эмилио осторожно засмеялся, но заметно оживился. – Я ведь всего лишь священник! Может, следует согласовать это с епископом или кем-нибудь…

– Поганец! – воскликнула Энн. – Не увиливай!

И она с нарастающей некорректностью принялась высказывать ряд совершенно нечестивых и очень энергичных суждений насчет мучительных и безвременных смертей невинных, насчет судьбы Кливленда в чемпионате мира 2018-го, живучести зла и техасских республиканцев во Вселенной, управляемой божеством, имевшим наглость претендовать на всемогущество и справедливость, а Эмилио все это старательно переводил, вставляя дивно напыщенные, напоминавшие латынь фразы в стандартные раболепные банальности. Вскоре они вцепились друг в друга. Они затеяли шутливую потасовку и хохотали, словно сумасшедшие, все громче и громче, пока Джордж Эдвардс не был окончательно разбужен криком Энн:

113